ДЕ Ж ВЫХЛОПЦИ-ЗАПОРОЖЦИ,СЫНЫ ВОЛЬНОЙ ВОЛИ?..ИЗ КАЗАЧЬЕЙ ПЕСНИМои предки по отцу Ткаченко Сергею Матвеевичу происходят из Восточной Подолии (Брацлавщины), которая, по мнению историка Голубуцкого, была колыбелью всего днепровского казачества. Так, в середине XVII века в Лучицкой сотне Браславского (Брацлавского) казачьего полка служил казак Василь Ткач — мещанин из Лучиц (ныне местечко Лучинец на юго-западе Винницкой области Украины) и родоначальник нашей фамилии, упоминаемый в ‘Реестрах всего Войска Запорожского после Зборовского договора с королем польским Яном-Казимиром, составленных 1649 года, октября 16 дня’. В других сотнях этого же полка служили, судя по всему, его родственники, — Костя Ткач в Мятковской, Васько Ткаченко в городовой сотне местечка Канков, и Андрон (Андроник) Ткаченко в Чернавецкой.
Мои предки по матери в девичестве Шаренко Марии Ивановне идут от казака Грицко Шарого, служившего вместе с братом Васько Шарым во времена Богдана Хмельницкого в Ясногородской сотне Киевского казачьего полка. Потомком Грицко Шарого был заможный и очень уважаемый казак-подпомощник местечка Воронкова Переяславского полка Роман Шаренко (Шарый), живший в конце 60-х годов XVIII века и имевший в своем хозяйстве шесть волов, три коровы, одного теленка, восемь овец и четыре свиньи… Его сын Василий Шарый (Шаренко), будучи полковым хорунжим Войска верных казаков черноморских, принимал участие в штурме турецкой крепости Измаил 11 декабря 1790 года. Он и отправился на Кубань с Черноморским казачьим войском. На Кубани у него родились сын Матвей и гораздо позже дочь Илария. Матвей стал казачьим полковником. Его сыновья Василий Матвеевич и Лавр Матвеевич Шаренки в 60-е годы XIX века устроились на службу бухгалтерами в Главное управление Кавказа. Кстати, Василий Матвеевич дослужился до чина коллежского советника в казначействе Главного управления кавказского наместника. Ну а Илария, сестра полковника Матвея Шаренко (Шарого), на одном из горско-казачьих праздников перетанцевала в лезгинку (у казаков в ‘подгорную’) молодого черкеса Вассана-Гирея из фамилии закубанских владельцев Баракаевых. Вот он на ней и был вынужден жениться. Приехал в станицу, крестился и повенчался с Иларией, взяв ее фамилию и сделавшись казаком Василием Шаренко. Он и есть мой прапрадед. Уже потом сам Василий Шаренко (Баракаев) с женой и сыновьями по стечению обстоятельств оказался в станице Баракаевской Майкопского отдела Кубанской области.
Но обратимся к Ткаченкам. После ожесточенных польско-казацких войн и воссоединения Украины с Россией Василь I Ткач перебрался с семьей с родной Подолии, остававшейся во владении Речи Посполитой, на уже российскую Полтавщину, где его сын Василь II Ткач стал зажиточным казаком в селе Петровцы Полтавского полка (ныне Петровка Полтавской области Украины). Кстати, последнего я нашел в ‘Актовых книгах Полтавского городового уряда XVII века’ в ‘справах вечистых 1672-1680 годов’ в ‘Запысе Иванова Дядечкова на куплене грунтов у Ивана Василенка Онискова’ от 7 июня 1673 года: ‘… а тен грунт зостает на Петровцах, ведле Ничипора Силенского и ведле Василя Ткача…’ В свою очередь, Василь III Ткач, сын Василя II и внук Василя I, служил в первой трети XVIII века в сотне Дмитрия Самарского Полтавского казачьего полка, и, будучи весьма зажиточным казаком, имел собственную мельницу под селом Федорками и ‘еден камень’. Именно от него произошла казачья фамилия Ткаченко в селе Мачохи под Полтавой. Ее первые носители Иван, Афанасий, Давид и Матвей Ткаченки (за исключением Гаврилы Ткаченко, казака-однофамильца со Слобожанщины, поселившегося также в Мачохах и приписавшегося к Полтавскому полку) были сыновьями Василя III Ткача и служили в той же полковой сотне Дмитрия Самарского. Книга ‘Козаки Полтавского полка по материалам румянцевской описи’ (часть II, Полтава, 1914 год) сообщает, что мой прямой прапращур Матвей Ткаченко в конце 60-х годов XVIII века жил в родных Мачохах в доме N 28 вместе со своим тестем знатным казаком Алексеем Хоруженко. С Хоруженчихой породил Матвей двух сыновей, — Андрея, старшего, и Ивана, младшего, пути которых в последующем разойдутся в разные стороны. Андрей Матвеевич Ткаченко, мой пращур, возмужав, отправится в 1793 году служить на Кубань в Ейскую Украинскую полковую паланку (Щербиновский курень) и станет одним из основателей станицы Старощербиновской в земле черноморских казаков. Ну а Иван подастся на Черниговщину в некогда полковой малороссийский городок Стародуб, где переписавшись в мещане и самостоятельно выучившись, будет с 1807 года работать по бухгалтерской части (наша фамилия всегда имела склонность к счетоводческим занятиям). Семью заведет этот мещанин, но казачий сын весьма и весьма поздно. С 1817 года и по конец своей жизни Иван Матвеевич Ткаченко ревностно служит в должности Стародубского уездного казначея. В 1830 году его производят в чин коллежского ассесора, а в 1840 году он получает потомственное дворянство и вносится с женой Марией Васильевной N и детьми Григорием (1827 г. р.), Александрой (1830 г. р.), Надеждой (1832 г. р.), Василием (1834 г. р.) и Николаем (1840 г. р.), будущим коллежским советником, в III часть Родословной книги Черниговского дворянства.
У казака Андрея Матвеевича Ткаченко на Кубани родится трое сыновей, — Иван, Феодосий и Сильвестр (Силивёрст). Первый дослужится до подполковника, сделавшись дворянином Войска Кубанского, и в конце 50-х годов XIX века выйдет в отставку. Феодосий, мой прапрадед, будет урядником, а Силивёрст останется простым казаком. В 1861 году перед окончанием Кавказской войны практически всех казаков станицы Старощербиновской, в том числе братьев Ткаченко с семействами, царские чиновники определят к переселению в предгорья Западного Кавказа, иными словами, в Закубанье. Атаман станицы Старощербиновской подполковник Иван Андреевич Ткаченко первым подпишет рапорт Старощербиновского станичного правления Кубанского казачьего войска от 28 февраля 1861 года, адресованный генерал-фельдмаршалу князю Барятинскому от казаков станиц Старощербиновской (450 семей) и Конеловской (320 семей), назначенных к переселению. В рапорте казаки просили, если не отменить, то хотя бы смягчить условия их водворения в доселе дикие земли Закубанья. Конечно, Барятинский не счел нужным удовлетворять мольбы простого казачьего люда (впрочем, подобным образом власти поступали с казаками всегда, — то приголубят, то пустят на распыл аж до Индии).
Так и оказались братья и главы семейств Ткаченки в Закубанье со своими детьми и внуками поначалу в станице Тульской под Майкопом, а потом и в Баракаевской (приблизительно на рубеже 60-х годов XIX столетия), где поселились отдельным хутором за речкой Губс вместе с моими родственниками по матери Шаренками, прибывшими из другой черноморской станицы (кстати, у подполковника Ивана Ткаченко детей не было; так и прожил он всю свою жизнь бездетным с единственной женой, урожденной Кравцовой, дочерью священника). Жизнь для казаков-степняков с Еи, загнанных в закубанские леса была тяжкой. Земли пахотной в Баракаевке недоставало, а тут еще влажный климат и постоянные болезни с ним. Но обжились и здесь. Возмужали внуки ейского урядника Феодосия Ткаченко, — Матвей Павлович Ткаченко (родился в 1846 году в Старощербиновской) и Власий Павлович Ткаченко. Дочь последнего Анна Власьевна (1872 г. р.) вышла замуж за казака Федора Каталевского, деда ныне здравствующего баракаевского станичного учителя и моего родственника Николая Иосифовича Каталевского. Ее старший брат Александр Власьевич Ткаченко дослужился до хорунжего и, женившись, перебрался в станицу Новомихайловскую за Лабинском, где был атаманом в начале века (кстати, станица Новомихайловская считалась центром религиозной ‘ереси жидовствующих’ на Кубани).
При первой возможности расстались с неприветливыми предгорьями Западного Кавказа оба моих деда — Матвей Павлович Ткаченко и Иван Илларионович Шаренко. Они подались в амурскую степь, заселявшуюся в начале века казаками.
Как рассказывала моя мама (а на рассказы подобные мои близкие были скупы, насмерть напуганные большевиками), Иван Шаренко, прежде чем ехать на Восток, пошел посмотреть те далекие места. Ходил год, его считали уже погибшим. Однако вернулся и начал уговаривать баракаевских казаков ехать в благодатный Амурский край.
Сколько семей в станице Баракаевской поднялось на переселение, мне неизвестно. Мои же оба деда отправились с семьями, скарбом, вроде бы и кое-каким скотом, в 1900 году. Вместе с дедом Иваном Илларионовичем двинулись в путь и его трое братьев, — казаки Григорий Илларионович, Павел Илларионович и Петр Илларионович Шаренки. Прибыли на Амур в 1901 и были зачислены в особый Николаевский станичный округ, став первыми поселенцами и основателями: Матвей Ткаченко — Грибского хутора, Иван Шаренко с братьями — Волковского поселка. Как слышал я по отрывочным воспоминаниям моих родителей, переход тот через Сибирь был труден и долог, вначале по железной дороге с Невинномысска, затем конными повозками; болели дети, умирали старики; лишились прихваченного с собой имущества, меняя его на продукты. А тетя Нина, спустя годы, говорила мне, что моя мама родилась в пути на Амур, но записана годом позже, уже по прибытии в Волково.
Амурская часть жизни моих дедов-казаков известна мне тоже отрывочно.
Дед Матвей числился кандидатом в атаманы Грибского хутора, потом стал хуторским, позднее станичным судьей (подобную должность он занимал и в станице Баракаевской на Кубани), коим, вероятно, и состоял до большевистского переворота. Был крепким хозяином, занимался земледелием. Иван Шаренко, напротив, не любил хлебопашества, землю отдавал другим казакам, сам жил на офицерское жалованье (есаульское) и занимался самой разнообразной охотой — зимой на зверя, летом на пернатую дичь. Мама вспоминала: ‘Все мое детство прошло в теребении птицы и выделывании пушных шкур. Всего этого отец привозил домой возами…’ Занимался дед Иван и коновальством, по этой части считался, говорят, большим специалистом.
В 1921 году, после первого ‘расказачивания’, оба моих деда участвовали в так называемых ‘казачьих волнениях’ в г. Благовещенске. В том же году Матвей Павлович был убит на заимке ‘при загадочных обстоятельствах’, а Иван Илларионович, истоптав на казачьем сходе в Волкове портрет Ленина (по нашим данным это был портет Сталина – прим. KARAGODIN.ORG), заперся в своем доме, сказав прибывшим арестовывать его солдатам (по нашим данным это были активисты-милиционеры – прим. KARAGODIN.ORG): ‘Гуляйте за двором, ребята, вам меня все равно не взять, а пойдете ломать дверь — расстреляю каждого, хотя мне жалко вас, таких молоденьких. Вот прощусь с родными, тогда берите…’
Из Грибского приехали мой отец Сергей Матвеевич и мама Мария Ивановна с годовалой моей старшей сестрой Верой. Собрались и другие близкие. Со всеми есаул Иван Илларионович Шаренко простился через форточку, на уговоры открыть дверь не поддался, а когда казаки принялись взламывать ее, в доме раздался выстрел: у Ивана Илларионовича было все приготовлено, сапог с ноги снят, чтобы большим пальцем нажать на спусковой крючок винтовки.
В свое первое посещение Грибского в 1989 году я встретился в Волкове с восьмидесятилетним казаком и нашим родичем Николаем Григорьевичем Авериным, долгое время проработавшим секретарем сельсовета. Он больше отмалчивался на мои вопросы, все спрашивая: ‘А сейчас говорить можно?..’, столь испуган был гонениями на казаков (его отец и мать, став колхозниками, в 38-м все-таки были схвачены и пропали бесследно). Но рассказал, что мальчишкой бегал в дом есаула Ивана Шаренко смотреть, как тот застрелился: сидел в углу, винтовка сбоку, а от головы почти ничего не осталось — кровь по стенам и до потолка…
С его слов я записал: каждый казак Николаевского округа Амурского казачьего войска имел 28 десятин пахотной земли, десятину приусадебного участка и десятину под сенокос. Земля давалась мужчинам, достигшим совершеннолетия. Так что казакам выгодно было иметь сыновей. Я спросил Николая Григорьевича: ‘Зачем он в заметке о казаках (в школьном музее истории села Волково) назвал Ивана Щаренко одним из богатеев, угнетавших казаков-бедняков? Как и где ему было ‘угнетать’, если он жил охотой да на офицерское жалованье, ведь это вы сами подтвердили сейчас. И водилось ли какое-то угнетение среди казаков?’
Задумался старый пуганный-перепуганный казак, только недавно, в эту вот горбачевскую перестройку, впервые за всю свою советскую жизнь услышавший, что о казачестве можно говорить не только одно плохое, но пока что не шибко поверил в перемены, а потому и ответил коротко: ‘Так надо было’.
Да, так надо было, чтобы выжить хотя бы ему, сохранить семью, и наверняка кто-нибудь из его сыновей или внуков состоит сейчас в возрождающемся Волковском хуторском казачестве.
Два года спустя не стало Николая Григорьевича Аверина (верно так – Аверин Николай Егорович – прим. KARAGODIN.ORG), старейшего казака, урожденного амурца. Земля ему пухом.
Но продолжу о своем семействе. У Матвея Павловича Ткаченко были три сына — Матвей, Михаил и самый младший Сергей — мой отец, 1901 года рождения.
Я не знаю, как он вел себя во время ‘казачьих волнений’ на Амуре, смутно припоминаю, что говорила мама: ‘Всем приходилось тогда трудно, твой отец то уходил на китайскую сторону, то возвращался…’ Но позже, это уже хорошо известно (есть фотография), Сергей Матвеевич служил какое-то время в красной кавалерии.
С началом НЭПа отец работал на земле. Сколько ее оставили новые власти казакам, опять же мне неизвестно, забыл спросить у Н. Г. Аверина. Как и о том, чем занимались казаки в бытность так называемой Дальневосточной республики.
В это время возникла в Грибском коммуна, собранная из наехавшего ‘люмпена’, работать коммунары не умели и не хотели, все дни, как вспоминала моя мама, крутили кино ‘Путевка в жизнь’, а зимой ходили по дворам и выпрашивали на пропитание (см. статья «Весёлый эффект» за 1928 год в газете «Амурская правда» — статья о КАРАГОДИНЕ Степане Иваноиче и с. Грибском с их масс-культурой – прим. KARAGODIN.ORG).
Нагрянула коллективизация, для казаков же — второе и окончательное ‘расказачивание’. Многие наши родственники попали в спецпереселенцы за неприятие такой вот ‘реорганизации села’, сослали их в тайгу, на Кербинские золотые прииски. Мой отец был по тем временам человеком грамотным, окончил четыре класса церковно-приходской школы (кажется, в Волкове) и понимал — сопротивление бесполезно, от этого большевики обозлятся еще больше. Свел на общественный двор двух коней, двух коров, сколько-то овец, туда же переправил свое сельхозимущество. За такую сознательность его назначили секретарем сельсовета. Но спустя год, видя полный развал коллективного хозяйствования, где начальниками стали бывшие коммунары, он раздобыл нужные документы и завербовался на Север.
Был 1931 год, в Амурской, некогда благодатной, степи начался голод. Мы с мамой — я и две моих сестры — переехали в Волково, к бабушке Прасковье Тимофеевне Шаренко (дочери урядника из станицы Апшеронской Кубанского казачьего войска Тимофея Васильевича Морозова-Морозенко, жившего под конец жизни в Баракаевской и владевшего там лавкой; до сих пор в Баракаевской сохранился дом, где располагалась эта лавка, который носит название Морозовского). У нее мы ожидали вызов отца. Мне шел шестой год, и я помню: бабушка просеивает муку, а по дну сита катаются жирные мучные черви. Сколько раз потом думалось: ‘Вот ведь, в голодное время и черви в муке заводятся!’
Какое-то время перебивались в Благовещенске, где мама нашла работу, но жили коровой Милкой, она-то нас и спасла. Наконец получили вызов от отца, продали кое-какое скарбишко, корову — как мама плакала, расставаясь с нашей кормилицей, будто чувствовала, что мы никогда не попьем своего молочка, — купили билеты на пароход ‘Рыбак’, с одним огромным задним колесом, и поехали до самого конца Амура. В Николаевске пересели на океанский пароход и оказались сперва в районном селе Чумикан, затем еще меньшем поселке Тугур, на побережье Охотского моря. Здесь мы, говорила мама, ‘як на свит народылысь’: хлеб без нормы, рыбы сколько угодно, и мясо оленье не переводилось… Правда, тайга, тундра вокруг, никаких садов-огородов, но до них ли было — выжили, и то счастье, Богом посланное!.. Мама стала работать поварихой в интернате для эвенкийских детей, отец счетоводом (бухгалтером) на Культбазе. Тут я пошел в школу.
В поселке была только семилетка. После окончания ее меня отправили к родственникам-переселенцам на золотые прииски. Жил у одного из братьев деда Ивана Илларионовича Шаренко на прииске Весеннем (кстати, среди ссыльных много оказалось Шаренок), и у тети Таси, маминой сестры, на прииске Главстан, тогда уже Полино-Осипенковского района. Видел, как крепко вросли казачки в эту дикую таежную землю: у всех скота полные дворы, ухоженные огороды, на которых вызревали даже кавуны, а деньги шли от работы на золоте. Воистину, куда ни брось казака, хоть на голый остров посреди моря, — обживется, укоренится, да еще и скажет: вот здесь проходит рубеж России!
Началась война, мой отец ушел на фронт и сгинул там без вести. А меня в сорок втором взяли в школу ФЗО как вольного, то есть имевшего право на паспорт. Моих одногодков, детей ‘спецов’, даже в такие школы не брали — ускоренной подготовки рабочих взамен ушедшим на войну. Их позже, в сорок четвертом призвали, и сразу на фронт, да с наказом заслужить прощение у советской власти. (И понятно, к тому времени в действующей армии сильно поубавилось бойцов). Тысячами полегли казаки и их юные сыновья, ибо направлялись ‘для искупления грехов’ на самые тяжелые участки фронта. Среди погибших есть и мои близкие родственники.
И — ‘заслужили’ доверие, ‘искупили вину’ оставшиеся в живых: им выдали паспорта советских граждан. Казалось бы, живите здесь, кучно, в этих вам и отстроенных поселках, в своих домах, при налаженном хозяйстве. Нет, казаку воля дороже жизни — бросили все, разлетелись, разъехались по всему Дальнему Востоку. Никто, конечно, не вернулся в свою казачью Амурскую степь (некогда отданную царем казакам). Да и для чего? В колхозах нищих трудиться, за нелюбовь к которым их сослали?..
Потом уже, отслужив пять лет в армии и работая в хабаровских газетах, я встречал казаков в самых разных городах от Амура до Тихого океана. И только в городах, подальше от сельского коллективного хозяйствования. Как правило, жили опять же крепко, но пили, тоскуя по земле, по воле казачьей и доле. В Хабаровске отыскались мои волковские родичи, мы жили в тесном общении, и помнится, никто из старших не заговаривал о своем казачьем прошлом, будто его и вовсе не было. Так, мимоходом, вскользь — о тех, кто еще жив, кого не стало… Затем я уехал работать на Сахалин редактором книжного издательства, там был принят в Союз писателей СССР и в 1962 году приглашен на Высшие литературные курсы в Москву. В родные края уже не вернулся, по причинам чисто творческим: в столице было легче печатать то, что я писал, а писал всегда не слишком угодное тогдашним блюстителям советской идейности. К тому же, я не выражал никакого желания вступать в партию, вожди которой уничтожили вольное казачье племя.
Году в 1987 меня разыскала через журнал ‘Дальний Восток’ Анна Михайловна Пушкарева, казачка из хутора Тушки, мы с нею начали переписываться. Вскоре меня пригласили в Грибское тогдашний председатель сельсовета Владимир Сергеевич Прокопенко и его жена Алла Гурезовна. Прилетел осенью 1989 года. Это было мое первое посещение родного села.
И, как ни странно, я легко узнал Грибское: та же главная улица с высокими тополями, тот же порядок домов, хотя от старых построек ничего не осталось. Не было и церкви, естественно, в которой меня крестили в 1926 году. Она, деревянная, с медными куполами, стояла как раз на месте теперешнего сельсовета. Нашел я, с помощью Аллы Гурезовны, каменный фундамент от нашего дома на краю села, возле него все еще росла черемуха, приземистая, корявая от времени, но каждый год дарившая ребятишкам крупные ягоды. Сорвал и я несколько ягод, поздних, усохших, горьковатых…
Вернувшись в Москву, напечатал в ‘Литературной России’ большой очерк ‘Беженцы’ — о тогдашней жизни Грибского и о тех, кто основал его, а затем был изгнан. В нем есть такие слова: ‘И я — беженец. Вырванный в раннем детстве из казачье-крестьянского жизненного уклада, я так и не нашел себе пристанища. Не все ли равно где жить человеку без места?.. Да и писателем я стал не столько по призванию, сколько по беспризорности своей’.
К очерку я взял эпиграфом слова русского философа-эмигранта С.Булгакова, сказанные им в 1918 году: ‘Близится время, когда все почувствуют себя в большей или меньшей степени беженцами’.
Это время свирепствует в России до сих пор. И оно все-таки разительно отличается от тех трех столетий, за которые мои предки проделали путь из Брацлавщины на Полтавщину, с Полтавщины на Кубань, с Кубани в Закубанье, с Закубанья в Приамурье.
– Russian Who is Who Журнал биографий (№3 (18) 2000)
Расследование КАРАГОДИНА